Как там было сказано – «язык – дом бытия»? А кто тогда говорящий-пишущий, если не архитектор, строитель, дизайнер интерьеров и ландшафтов живого, живущего, постоянно перестраивающегося, меняющегося по меняющемуся плану сооружения с галереями, уровнями, надстройками, башнями – если не тот, кто стремится получше встретить дорогого резидента, чтобы он был по-настоящему «дома», то есть «у себя»? Предлог «для» в изречении Хайдеггера будет к месту.

Вот и Игорь Иванович Сечин нам – дражайший гость как бытийный феномен, и мы стремимся подобрать ему слова так, чтобы он чувствовал в них себя максимально свежо, уютно, комфортно и по-домашнему, чтобы аж похрюкивал от удовольствия. Его надо расположить, распределить по уровням и этажам смысла с лесенками и коридорами, потайными дверями и черными ходами, которые он сам так любит. Его следует «разложить по полкам», но не на складе запчастей и деталей, а дома, тёпленького и живого, предоставив ему достаточно многоуровневое дискурсивное строение, чтобы он в нём раскрылся.

Дома – раскрываются, скрываясь. Дом, как и одежда, раскрывает, скрывая, и наоборот – таково его важнейшее сущностное свойство, только тогда это и дом, где хозяина можно встретить случайно в любом закоулке. Дом персонализирует и персонифицирует, приглашая к игре с границами и определениями, стенами и дверьми, фасадом и интерьерами. Так и язык: говорит явно и неявно, упоминая и не упоминая, о чём-то своём, синхронно и параллельно говорящему, открывая феномену (или в феномене), становящем(у)ся речью, этажи смысла c лесенками между ними.

Бытие, говорят, проявляется непредзаданностью, событийностью. Говорящий пишет вместе с ним – текст, которого еще нет, и который – что всегда присуще хорошему тексту – как и бытие, пишет сам себя. Домашнее внутреннее мегатекста бытия вообще, который предстаёт в том числе и внешней фактурой публичных жестов, сделок и решений – в тексте, в языке. В качественном литературно-риторическом описании. Тут феномены повязывают галстуки и снимают их. Тут они становятся и остаются собой. Тут зачинается их будущее. Как, впрочем, и прошлое. С этого всё стартует и этим всё заканчивается. Точнее продолжается – вариациями текста.

Возможно, Игорю Ивановичу пока совсем не кажется, что он становится текстом. Но он уже одной ногой там. Он очень сопротивляется этому, пытается водружать барьеры на пути отекстовления, его коробит, когда он звучит, застенографированный-пригвожденный-приговоренный ко всеобщему прочтению. Ему мнится, что молчание – лучшая среда, которая может его окружать. У него имеется и чиновник, ответственный за наведение тишины. Известный пустомеля в должности пресс-секретаря по функционалу аналогичен многотомным изданиям сочинений советских предшественников Иваныча. Те как невольные гегельянцы полагали, что избыток чего-либо по своему эффекту идентичен недостатку, боролись с силой речи (то есть по сути сами с собой) пустотой чудовищного многословия, а в итоге попадали в короткий анекдот. История пролонгируется – Сечин начинает сразу с анекдота: его штатный паяц со всеми перипетиями своей алкогольной ходорковско-лужковско-путинской карьеры лишь одним фактом существования упреждает любые вопросы к смыслам деятельности «Роснефти» и ее шефа. Сечинский оральный спецназ наоткрывался рта настолько обильно, что все уже всё знают и понимают. Значит – тишина. Значит – никто больше не мешает говорить.